«Нам всем нужно пообщаться с господином Обломовым»

В январском номере немецкого журнала Theater der Zeit бывший художественный руководитель и главный режиссер «Фольксбюне» Франк Касторф констатировал, что театр этот больше не театр. На что нынешний худрук Крис Деркон съязвил: дескать, мы не знали, что театром теперь может называться только то место, где работает мистер Касторф. В новом сезоне 2017/2018 годов культовый берлинский «Фольксбюне» превратился в прокатную площадку разнородного современного искусства. Старый репертуар был полностью заменен на танцевальные перформансы Бориса Шармаца и Жерома Беля, спектакли, поставленные галерейными художниками, с пространными описаниями, и концептуальные концерты современной музыки. «Театралий» попросил драматурга Евгения Казачкова расспросить бывшего драматурга «Фольксбюне» Себастьяна Кайзера о том, как различаются эти профессии в русском и немецком театрах, а главное — что именно мы потеряли вместе с концом 25-летнего интендантства Франка Касторфа в известном здании на площади Розы Люксембург.

Когда вы поняли, что хотите заниматься театром?

Это связано непосредственно с «Фольксбюне» и политической ситуацией в начале 90-х годов. Я родился в Восточном Берлине и собирался идти учиться в специальную физико-математическую школу. Моей целью было стать инженером или типа того. А потом настал 1989 год. Железный занавес упал, и идеологический блок, разделившийся после Второй мировой войны на Восток и Запад, сомкнулся со всего размаха. Это столкновение сказалось на многих жителях разных частей света, а для Берлина оно имело колоссальные последствия. Обе стороны, то есть совершенно конкретные люди, были разделены стеной, которая за одну ночь была разрушена.

Так совпало, что я пошел в школу в Тиргартене, это территория бывшего Западного Берлина. Хотя совпадение это не совсем случайное и связано с русским языком. В ГДР мы изучали русский как первый иностранный. В районе, где я родился, в Пренцлауэр-Берге, в 1990 году все школы были переполнены, а в западной части города существовали только две гимназии, в которых русский язык преподавался как первый иностранный. В одной из них как раз организовали новый класс. Его открыли именно для «осси», восточных немцев. Только представьте себе: стена пала, 40 лет «осси» и «весси» (западные немцы) не разговаривали друг с другом, жили и мыслили в своих космосах. А потом они засовывают 20 восточно-берлинских школьников в класс, где все учителя — исключительно с западной биографией. Это было похоже на лабораторию по политико-историческому взаимопониманию.

Были конфликты?

Общение было напряженным. Но напряжение было таким сильным и жизненным, что хотелось все это как-то высказать. Многие родители моих одноклассников с востока после падения стены потеряли работу. Они сидели в социалистической системе, а теперь им приходилось платить за квартиру 600 дойчмарок в месяц вместо прежних символических 50 марок ГДР. То есть у восточных возникли проблемы на базовом уровне жизни. Было непонятно, что случится дальше, будущее ведь всегда открыто. Постоянно проходили дискуссии о Востоке и Западе, о том, кто прав и где было лучше. Оглядываясь назад, приходится признать: мы поднимали жизненно важные вопросы, но делали это как-то без фантазии.

И тогда в вашей жизни появился театр?

Да, я много читал и много ходил в театры — «Дойчес театр», «Берлинер ансамбль», «Фольксбюне», который сформировался именно в тот исторический момент во время интендантства Франка Касторфа. Внутри «Фольксбюне» присутствовала та самая фантазия, а не только пресловутая парадигма «Восток — Запад». Там анархисты от искусства заполнили вакуум между этими понятиями, делая осязаемым то, что они хотели сказать. Там все было умнее и круче, более личным и смелым. Я хорошо помню спектакль Касторфа «Заводной апельсин» 1993 года. Это было просто открытие. Как они играли, этот экспрессивный стиль, как они поднимали актуальные вопросы, как они смешивали все это в спектакле. Я нашел в этом театре пространство свободы, которой больше нигде не было.

Это было бегством от проблем?

Наоборот! Это было движение именно внутрь конфликтов, чтобы высказывать все, чтобы не прятаться. Потому что если ты что-то прячешь, то это копится, копится и когда-нибудь взрывается. Это работает и на политическом уровне, и в личной жизни. Все, что ты прячешь, в итоге тебя уничтожит.

И тогда вы решили работать в этом театре?

— Нет, просто «Фольксбюне» был местом, куда можно было ходить каждый день. Там шли спектакли — сильные художественные высказывания Касторфа, Марталера, Шлингензифа, плюс показывали кино, играли рок-концерты, организовывали философские дискуссии, лекции про конец капитализма. Жижек был там в 1993 году во время акции NSK (нем. Neue Slowenische Kunst, Новое словенское искусство. — Прим. ред.), когда те «захватили» «Фольксбюне». Тогда они показали собственный подход к независимому политическому мышлению.

Обсуждали конец капитализма после падения стены и распада СССР?

Среди прочего, потому что капитализму больше было не с чем конкурировать. Например, еще Роза Люксембург незадолго до убийства в 1919 году сказала: «Либо социализм, либо варварство». После эпохи сталинизма и развала социализма в 1989-м было сложно продолжать так мыслить. В «Фольксбюне» тогда провозгласили: «Либо варварство, либо варварство». То есть уже без иллюзий. Без иллюзий, что, во-первых, социализм еще может что-то спасти, но в то же время без иллюзий, что капитализм принесет какое-либо счастье.

Почему?

Потому что лично я не чувствую себя комфортно в системе, которая живет только ради расширения и эффективности. Когда вы в Германии включаете телевизор, там постоянно в репортажах говорят: «Рост, рост, рост, экономика растет». Кажется, что этот рост провоцирует и увеличение свободы. Но только капитализм нуждается в росте. Связь капитализма и свободы не логична, а идеологична.

Почему это плохо?

Потому что я хочу, чтобы сначала шел вопрос «Как жить?». А «рост» это не ответ на него. Последним большим проектом Франка Касторфа в «Фольксбюне» стал «Фауст» Гете, первая и вторая части. В процессе мы поняли, что Фауст и Мефистофель вовсе не оппоненты, а близкие друзья. Оба формируют и управляют целыми мирами, как колонисты, бизнесмены или капиталисты — в зависимости от того, как вам удобнее их называть. Настоящей противоположностью Фауста является Обломов, он был бы неплохим началом отказа от системы эффективности. То есть прежде всего нужно пообщаться с господином Обломовым. Надо долго спать, ничего не делать и потом смотреть, что из этого выходит, а не быть господином Штольцем, который сразу предлагает: «Встаньте, господин Обломов, не надо весь день просто лежать». Надо сначала побыть очень ленивым и отказаться от всего этого либидо, от этой идеологии роста, поискать альтернативы.

Тогда станет очевидно, что капиталистическая экономика приносит пользу неравномерно, что в Европе, например, очень заметно. Разница между бедными и богатыми быстро растет: политика жесткой экономии в странах союза на краю континента доводит их граждан до ручки, а столицы Центральной Европы тем временем становятся трофеями спекуляций с недвижимостью. Базовое право на проживание поставлено под вопрос — так действует механизм вытеснения и исключения, города структурируются не по социальному запросу, а денежными потоками. Там, где я родился, коренные берлинцы практически не живут. Они просто не могут себе этого позволить.

Возвращаясь к альтернативе: когда мы в России слышим разговоры европейцев или американцев о том, что, возможно, есть какая-то хорошая альтернатива, у нас рефлекторно отвечают: «Мы там были! Мы знаем, что там, ребята! Там не лучше».

Понимаю. Есть куча философов и литераторов — например, те же Вальтер Беньямин, Луи-Фердинанд Селин, Лион Фейхтвангер, а также Эрвин Пискатор, который довольно долго был художественным руководителем «Фольксбюне», — которые с любопытством ехали в Советский Союз, потому что надеялись увидеть нечто крупное, какую-то утопию. А потом все они разочаровывались. Я не идеализирую Советский Союз, но сейчас даже вот этой надежды и утопии нет.

Вы хотите сказать, что соревнование Западного блока с Восточным делало Запад лучше?

Я думаю, да, это был очень важный момент. Советский Союз или даже ГДР были гипотетической альтернативой Западу, пускай в реальности они альтернативой не были. Как я понимаю, те, кто жил в Союзе, не очень его любили. Но было важно, что капитализм и западная система могли дышать, сами себя исправлять и двигаться в человеческую сторону, потому что на востоке маячила потенциальная утопия. А сейчас капитализм стал всемирным. У него нет альтернативы, и он адаптируется ко всем культурам.

Все эти дискуссии подвели вас к работе в театре?

Мне был важен не театр сам по себе, а вещи, о которых надо было говорить, и я нашел в «Фольксбюне» пространство, где это было возможно. Для меня «Фольксбюне» был естественной средой обитания.

Вы проработали в нем десять лет. Может ли драматург в Германии обеспечить себя, будучи исключительно драматургом?

Если ты постоянно работаешь в театре, то да. Но драматург в Германии — это не то же, что у вас.

К этому я как раз и веду. У нас есть уже устоявшийся термин «драматург в немецком смысле». Так что это такое? Это предполагает написание пьес?

Это примерно то же, что у вас завлит. Я пишу тексты для театра, но не пьесы. Я пишу эссе.

И стратегическое планирование репертуара и деятельности театра тоже на вас?

Да, при интенданте Франке Касторфе была группа драматургов, и это двойная тактика работы. С одной стороны, это всегда стратегия, длинный план на год, даже на несколько лет вперед, с другой — быстрое реагирование. Иногда от долгосрочных планов можно уснуть и нужно делать что-то актуальное, быть в моменте. Хотя и с этой актуальностью бывают сложности.

В каком смысле?

Я организовывал мероприятия — художественные проекты, конференции. Немцы очень любят диссидентов, но самое главное, чтобы диссидент был либо уже давно мертв (типа тех, которые были противниками нацистов), либо чтобы он был далеко. Скажем, в Африке или в России. Однажды я был на лекции о группе «Война». В аудитории сидели люди, которые никогда дорогу на красный не переходили, но все они были в восторге просто оттого, что в Питере можно нарисовать на мосту член.

Человек, как правило, очарован теми качествами, которые хотел бы иметь сам, но не имеет.

Я чувствую в этом фальшь — просто тыкать пальцем вдаль вместе с людьми, которые, собственно, чем-то рисковали, и кричать: «Там у вас все плохо!» Я думаю, в Германии нужно заниматься собственными ранами-проблемами, которых предостаточно. В том числе чем-то рисковать самим. Ассоциировать себя с диссидентами может только тот, кто чувствует себя меньшинством.

Кто сейчас чувствует себя меньшинством в Германии?

Я имею в виду, что надо самому побыть в шкуре меньшинства, чтобы критиковать других. «Фольксбюне» был местом, где мы могли об этом говорить. Но сейчас в прежнем виде его больше нет, и поэтому надо идти дальше. Надо искать, что сейчас соответствует реальности, современности, чтобы это наполняло и меня лично, и было при этом релевантным.

Это будет связано с театром?

Я не знаю. Театр на втором месте. На первом — возможность высказать или сформулировать то, что тебя волнует, задать существенные вопросы и найти их художественное отражение. Может быть, я буду организовывать что-то на европейском уровне или соединять на мировом. Может быть, театр будет частью этого. Просто в Германии театр до сих пор уникальное место, потому что ты можешь делать там что хочешь, в том числе политические, философские или литературные события. Надо идти дальше и смотреть. Чем все это закончится, я не знаю. Будущее, как мы уже говорили, открыто.