«Ноги затекают, а вообще это сплошное удовольствие»

«Я пошла в спектакль из чистого авантюризма, совершенно не представляя, что меня ждет. Так как у меня не было никакого подобного опыта и, соответственно, никаких ожиданий, все происходящее я воспринимала как должное: говорят стоять 40 минут — стою; говорят учить „Интернационал“ — учу; надо бегать по кругу — побежала, без вопросов. Мы много обсуждали каждый конкретный момент будущего спектакля и наши возможные эмоции по этому поводу, а общую картину и ее масштаб мы осознали, наверное, только на первом прогоне со зрителем.

И репетиции, и сами спектакли оказались абсолютно психотерапевтическими практиками, которые каждому из участников и создателей давали что-то свое. В моем случае — важные уроки от Стадникова и Власика, которые очень деликатно и обходительно учили нас осознанности в моменте и обществе, доверию к идущему рядом с тобой, пониманию себя как отдельно стоящей личности в потоке людей, который движется в одну сторону, и каждый в нем одновременно сам за себя и за всех, а также способности внутренне расслабиться и поддаться этому потоку, зная, что куда-то он тебя да выведет. Как правило — именно туда, куда нужно.

Описать конкретные чувства достаточно сложно: это можно назвать состоянием натянутого нерва, когда ты полностью осознаешь себя в конкретной ситуации и резонируешь с происходящим вокруг. В обычной жизни добиться этого очень сложно. На репетициях всегда очень весело, неважно, маршировали мы два часа подряд или садились в кружок и пели песню „Гражданской обороны“. Иногда даже кажется, что все это одно сплошное развлечение. Это ощущение проходит сразу, как только выходишь на сцену.

Особенно мне пригодились уроки внутренней тишины, которой нас учили и учат Митя и Андрей. Первое время, когда приходилось долго стоять, не шевелясь и глядя в одну точку, в организме запускалось броуновское движение: сразу начинали чесаться нос и пятка, хотелось чихнуть, приходили навязчивые мысли в диапазоне от забытого в розетке утюга до ошибок первой любви, но со временем появилась, как я теперь понимаю, суперспособность просто стоять, просто ровно дышать, расслаблять взгляд и мысли, никуда не торопиться и не считать про себя секунды — вполне себе медитация.

Сюрпризом, который не прекращает быть сюрпризом никогда, оказалась возникающая между нами и зрителями связь — эти процессы нам очень подробно и интересно описывала Елена Ковальская, с которой у нас была встреча за несколько дней до премьеры, но только в ситуации спектакля их получилось осознать по-настоящему. Тот резонанс с окружающей средой, о котором я говорила выше, может принимать очень разные формы: в зависимости от настроя публики ты можешь загореться происходящим и почувствовать его значимость и, наоборот, поймать глубокую рефлексию на тему того, зачем вообще все это происходит и не считают ли вас сейчас толпой идиоток. Это все невозможно просчитать и описать какими-то конкретными категориями, но истинное значение выражения „настроение зала“ я впервые поняла только там.

Вся эта деятельность запускает в участниках очень глубокие внутренние процессы, которые могут проявить себя совершенно по-разному: у нас были и панические атаки, и рыдания на служебной лестнице, и переосмысление всего своего существования, и очень важные личные открытия.

Это внушительный путь, который ведет всех — и зрителей в неменьшей степени, потому что они тоже становятся участниками происходящего — к вопросам себе и окружающему миру: где проходят мои личные границы; до какой степени я способна проявлять свою внутреннюю свободу и в какой момент мне страшно это делать, и почему; способна ли я взять на себя инициативу, маленькое местное правление, или предпочитаю идти за вожатым; могу ли я отвечать за других, или нужно сосредоточиться на себе; что меня пугает на самом деле.

Ответы оказались и продолжают быть очень неожиданными — например, я обнаружила, что мои настоящие страхи лежат совсем не там, где я думала. Потыкала пальцем в свои больные места, и стало чуть легче с ними жить. Определенно стала храбрее и спокойнее. А еще я познакомилась с прекрасными людьми, с которыми мы делим весь этот путь и помогаем друг другу, как одна большая семья или рота. В конце концов, я выучила „Интернационал“ и теперь вечно декламирую его после бутылки игристого, за что прошу прощения у своих друзей».

«В компании из 40–50 почти одинаковых блондинок, если ты не знаком ни с кем лично, было сложно запомнить, кто здесь Аня, кто Аннушка, кто Катя и так далее. Но Митя Власик помнил всех. Он подходил к каждой и говорил, чего именно не хватает, добирался до наших внутренних ощущений, а мы понимали, что должен видеть зритель и что он должен чувствовать. Это была суперкрутая психологическая работа, которая заставила вообще по-другому посмотреть на все эти перестроения. То есть если раньше у нас была задача следить друг за другом и пытаться быть в системе, то теперь, уже будучи в этой системе, каждый работал сам с собой. Здесь ты понимаешь, что ты реальный элемент, из-за которого может рухнуть труд твоих коллег. Во многом „Родина“ для меня именно об этом: с одной стороны, ты часть системы и сам по себе ничего не значишь, делаешь набор определенных действий, условно проживаешь жизнь, а с другой — в этом есть свобода, потому что четкого уговора (например, какое количество тактов мы идем или кто за кем идет) никогда не было. Ты в системе, но ты можешь что-то поменять и действовать по-своему.

На этот спектакль ходили мои родители и многие друзья, некоторые из них связаны с искусством, а некоторые нет. Мнения были диаметрально противоположные, от невероятного восторга до такого, что мне сказали, что я попала в секту и меня надо отсюда вытаскивать. Но для каждого это был новый опыт, возможность посмотреть на меня как на другого человека. Морально это сложно.

Есть момент, когда мы резко падаем, и перед зрителем возникает поле девушек, точно срубленных. На одном из спектаклей во время этой сцены одна зрительница не выдержала, встала и пошла к выходу, перешагивая через „трупы“. Для нас это был такой экспириенс! Ты не знаешь, либо зритель совсем ничего не понимает и не уважает труд актеров, либо же настолько глубоко прочувствовал и воспринял происходящее, что сам стал частью этого процесса. Те, кто были на этом спектакле, сказали, что это в разы добавило драматизма.

У нас было одно из заданий, относительно мозговыносящее. Мы должны были соблюдать определенную последовательность в шагах, а каждая из нас могла сделать одно движение только раз. Когда все 40 человек закончат и поймут, что все, конец, нужно остановиться и разойтись. Временной промежуток между нашими действиями неизвестен никому. Первый раз мы прогнали эту условную картину минут за восемь, и никто ничего не понял. Митя же фиксировал каждое движение и сказал: „Ну, это все неправильно, давайте по-другому!“ Все удивились: „Что значит по-другому?!“ Он: „Ну не знаю“. Твое сознание должно двигаться параллельно сознанию других, вы должны понимать, что сейчас есть необходимость выполнить действие. Очевидно, что нельзя внутри головы просчитать такт или количество действий. Коллективная ответственность и коллективный разум — это тоже одно из тех классных ощущений, к которым мы в итоге пришли».

«Был день рождения моей подруги, мы зашли в бар выпить вина после спектакля „Десять дней одного года“ в Музее Москвы. За соседним столом сидела Даша Вернер (продюсер постановки. — Прим. ред.), которая посмотрела на нас и сказала: „Девчонки, вы нужны мне в спектакле“. Моя подруга тут же ответила: „Даша, я замужем, и у меня трое детей“, а я, видимо, была под впечатлением и не задумываясь согласилась: „Ты знаешь, я вот ухожу от бойфренда и, в принципе, свободна!“

В тот момент я работала исполнительным продюсером „Пикника Афиши“ и как раз отдыхала после фестиваля. Это хорошее время, когда ты ездишь в Петербург, Грузию и Берлин и размышляешь над тем, что же тебе хочется сделать дальше, и вот идешь маршировать в ЦИМ.

У нас изначально не было какой-то общей установки про то, что режиссер хочет этим спектаклем сказать или как он вообще будет строиться. Задача была простая — научиться ходить строем. Вроде в этом нет ничего сложного, особенно для человека из России, но я по жизни индивидуалист, и мне сложно находиться в большом коллективе. Несколько раз в неделю я ходила на репетиции, где 16 человек должны делать все одновременно: считать, чувствовать друг друга. Это командная работа. Я очень много думала над тем, как мы взаимодействуем, анализировала и переносила это на свой профессиональный опыт. Я чувствовала, как во мне что-то меняется: ты узнаешь себя, лучше понимаешь природу взаимоотношений с людьми на площадке и в жизни, а выступление перед зрителями — это интересный и глубокий опыт. В какие-то моменты на сцене бывало просто страшно: шагнешь не туда или не в такт, всегда надо думать — постоянная математика. Беспокойство со временем пропадает, потому что четыре часа хождения на сцене — это философия, нужно быть здесь и сейчас, в моменте. Этому учат практики медитации, восточные учения и спектакль „Родина“! Со сцены, как с подводной лодки, деваться некуда!

Очень хорошо помню, что мне дико сложно было петь „Интернационал“, особенно на строчках „Кто был ничем, тот станет всем“ и „Лишь мы, работники всемирной / Великой армии труда, / Владеть землей имеем право, / Но паразиты — никогда!“. Во мне что-то рвалось каждый раз, когда нужно было это произносить. Мой прадед был раскулачен, а я отлично помню рассказы бабушки, которая часть детства провела из-за этого в детском доме. Вообще, весь спектакль — это одна большая драма русской истории и повседневности, которую Стадников сверстал так лихо, что с тобой и как перформером, и, я уверена, как зрителем случаются постоянные озарения из-за соединений контекстов и переносов смыслов на сегодняшнюю реальность и ментальность русского народа.

Важно понимать, что каждый раз зрители смотрят разный спектакль: он очень живой, сложный, эти четыре часа — большая зрительская работа. Финальная сцена — коллапс, не все остаются, но там возникает одно из самых сильных и противоречивых ощущений, которые может современный русский театр дать. Советую.

Вопрос, почему мы вообще это делаем и что мы хотим сказать, возникал постоянно. Но это круто, потому что если тебе все понятно, то стоит задуматься: а искусство ли то, что ты делаешь? Самая ценная фраза от режиссера, которую я часто теперь повторяю про себя: „Музыка — это не ноты, музыка — это тишина“».

«Я пришла в „Родину“, потому что много слышала от Власика про занятия с его Скрэтч-оркестром, в котором самые разные люди, не музыканты, разучивают сложные партитуры современных композиторов кейджевского типа. Отчасти работа перформеров в спектакле „Родина“ — это исполнение партитуры, которую могут осилить не музыканты, а просто люди, уяснившие некоторые правила и музыкально-ритмические паттерны.

Я точно знала, что это очень интересно и очень круто, но в выпуске спектакля в ноябре участвовать не могла из-за своей премьеры. Но я тогда была на афтепати после первой „Родины“ с перформерами, и это было потрясающе. Я только что посмотрела спектакль, а после все эти 60 блондинок в одном кафе, все между собой разговаривают, шутят, смеются и радуются, это было непохожее ни на что зрелище: такой женский empowerment. Этот спектакль можно критиковать за какие-то спорные с точки зрения феминизма черты, но вот на том празднике после премьеры стало очевидно, что все женщины, которые в нем участвуют, делают это максимально осознанно и активно.

Когда маршируешь — это предельная концентрация, которой можно достичь в жизни разве что с помощью медитации или разучивания какой-нибудь пьесы на музыкальном инструменте, но и это не совсем то. Когда маршируешь партитуру, твое тело одновременно превращается и в сам инструмент, и в того, кто на нем играет. Если ты вылетаешь из концентрации, ошибаешься, тебе нужно быстро вернуться к своей функции и не спалиться: не начать вскидывать руки и говорить „Ой, блин!“, не показывать, как нелепо ты себя чувствуешь. Вот это спокойное принятие своей ошибки и продолжение движения для меня очень ценно. И во время репетиций, и во время исполнения на сцене.

Самое удивительное, что ситуация на сцене мало чем отличается от ситуации в репетиционном зале. Это стало для меня большим открытием: я не волновалась, а после спектакля не чувствовала себя усталой, эмоционально выжатой. Я не чувствовала себя так, будто перенесла стресс. Самое тяжелое — стоять первые 30 минут, потому что затекают ноги, но для этого тоже есть упражнения по перераспределению мышечного напряжения. Все остальное — это следование алгоритму, старание его не нарушить. Сплошное удовольствие на самом деле.

То, ради чего я шла в спектакль, я получила: узнала, каким может быть сценическое произведение, что мне как драматургу интересно. Я говорила с Власиком на эту тему: как сочинять музыку не нотами, записанными в нотной тетради, а правилами. И все равно было неясно, как это должно выглядеть. А тут я поняла, как сочинять такого рода пьесы. Вообще, словом „пьеса“ в „Родине“ называется только один кусок, когда мы маршируем, но для меня все, что мы исполняем, — одна большая пьеса, целое музыкальное произведение, и я увидела, как оно может быть устроено и записано. А оно может быть записано человеком, не владеющим нотной грамотой. Эту последовательность событий и правила, по которым мы существуем внутри каждого события, мы запоминали на слух. Я могла бы их записать, но все это просто есть в моей голове».

«Мы просто как-то встретились с Дашей и Андреем (Вернер и Стадниковым. — Прим. ред.) на мероприятии, и он рассказал, что делает спектакль, в который нужно много блондинок. Я подумала, что он пошутил.

Я почти ничего не знала о проекте. Мне это было интересно как продюсеру: у меня в голове обычно вопросы от „с кем подписать договор“ до „у кого-то там дырка на носке“, а тут, наоборот, с тобой нянчится помощник режиссера, и ты как бы видишь свою работу с обратной стороны. На репетициях нам давали очень интересные задания, больше похожие на тренинги.

Я никогда не забуду, что чувствовала на первом прогоне. Мне досталось место прямо у двери в зал, куда входят зрители. Ты можешь выбрать, как встать: лицом к двери или к зрительному залу, и я выбрала второе. Когда-то давно я танцевала, но потом забросила, так что на сцене не была давно. И вот помню, что стою, и входит первый зритель. Это какие-то непередаваемые ощущения: на тебя идет толпа людей, они тебя как бы обтекают. И хотя ты не можешь двигаться, ощущение такое, будто ты свободней, чем эти люди, которые входят в зал. Они думают, что тебе тяжело, а ты глазами пытаешься показать, что тебе клево.

Когда я марширую, мне хочется что-то выразить, как бы банально это ни звучало. Я всю жизнь не любила эти походы строем, детские лагеря, но здесь мне даже нравится этот момент. Он не забирает свободу: когда я марширую или стою, я могу думать о чем-то своем. Митя и Андрей, кстати, про это говорили: когда ты что-то такое делаешь, в мыслях можешь и куда-то уйти.

Сначала я фокусировалась на маленьких задачах, а сейчас пытаюсь для себя ответить на вопрос, зачем вообще нужен такой театр. И не могу. Там всем очень тяжело. Каждый раз происходят панические атаки, даже не у нас — у актеров. Физически и морально тяжело выступать четыре часа, а зрителям тяжело это смотреть. Я помогала выпускать другой спектакль Андрея — „Слон“, и там сначала тоже было классно, это был мой первый продюсерский опыт. Но потом, когда спектакль возобновили на другой площадке, я снова пошла помогать, и меня стало трясти, когда я увидела там декорации, которые шила когда-то. И при этом непонятно: ты мазохист, или ты все делаешь правильно?»